Борис Колоницкий: «Консенсуса по поводу революции 1917 года не будет, но каким будет диалог – это очень важно»
- Вкладка 1
Борис Колоницкий выдвинут на соискание Премии Егора Гайдара 2017 года в номинации «За выдающийся вклад в области истории».
В конце прошлого года, к столетию революции 1917 года, с одной стороны, появился проект «1917» с попытками что-то реконструировать, прочувствовать, а с другой – как кажется, при этом совсем мало запроса на осмысление событий. У нас действительно закрыты механизмы аналитического взгляда на революцию? Или какая оптика сейчас востребована?
Ну, они не закрыты, они есть. Другое дело — не факт, что этот интеллектуальный продукт сможет удовлетворить всех нас.
Если говорить о проекте Михаила Зыгаря, я с большим интересом иногда его просматриваю. За этим проектом стоит креативный замысел и труд, все это вызывает у меня большое уважение, но возникает и некоторое чувство протеста. Действительно, там много материала и форма, которая явно достучится до молодого поколения, digital natives или как их называют. Однако интонация послания, мне кажется, выбрана не всегда точно. Война и революция — трагические события, и эта трагедия часто не ощущается. Да, для привлечения молодой аудитории проект следует сделать увлекательным. Но не переходят ли авторы грань между увлекательным и развлекательным?
Есть и еще один момент. Я думаю, что начавшийся год будет годом битвы истпартов. То есть будет партийная история – коммунисты дадут свою версию, националисты — свою, православная церковь — свою, анархисты — свою версию истории. Самое плохое, что либералы дадут свою версию истории — и заведомо будут в проигрыше, поскольку не должны играть на этом поле партийной истории и отождествлять себя с каким-то актором 1917 года. Наверняка найдутся люди, которые скажут, что был такой замечательный человек, как Павел Николаевич Милюков или Георгий Евгеньевич Львов, но им не повезло, а так бы было все хорошо. Такая identity history, на мой взгляд, очень сильно укоренена, и будущий год пройдет так.
Проект «1917» немного преодолевает такой взгляд, и это его большое достоинство – они без оценок рассказывают про жизнь. Но минус этого проекта – иногда слишком большое увлечение формой и игровое отношение к событию. Красочные мультфильмы про Первую мировую, иронизирование над стилистикой лубка и подобные интеллектуальные игры не передают ужаса пребывания в состоянии и революции, и тем более Гражданской войны. Ну и конечно, есть перекос — солидарность с креативным классом эпохи революции. То есть и создатели, и участники в некоторой степени отождествляют себя с Серебряным веком – при этом не с настоящим Серебряным веком, где было много разных историй, а с немножечко глянцевым.
Что же, на ваш взгляд, в нашем обществе сейчас устроено таким образом, что мы хотим смотреть на 1917 год с позиции глянцевого Серебряного века?
Это интересный вопрос. Я думаю, есть много причин, почему потомки неграмотных солдат отождествляют себя с Зинаидой Гиппиус. Уже два поколения, если не больше, на российскую историю эпохи Гражданской войны смотрят через Булгакова, через «Белую гвардию», «Дни Турбиных» и, конечно, «Собачье сердце». И непосредственно, и опосредованно через хорошие экранизации и театральные постановки, то есть это элитарное, но одновременно достаточно массовое. Поэтому людям сложно представить, что они потомки Шариковых или что в нас самих немало от Шарикова. Они отождествляют себя с профессором Преображенским или с белой гвардией.
Гражданская война – вообще то событие, в поле влияния которого мы находимся и по сей день. Мы — страна, пережившая Гражданскую войну и не проработавшая эту травму. И она очень отражается в табуировании, в самоцензуре, в манере вести полемику. Мы очень часто ощущаем и нам проще ощутить трагедию интеллектуальной элиты России. Но во многом это определено таким явлением, как коллективизация, то есть таким масштабом репрессий, который сделал неизбежными и репрессии конца 20-х — начала 30-х и так далее. Даже сама ужасная история коллективизация, может быть, недостаточно прочувствована именно потому, что крестьяне не оставили такого количества источников, как люди образованные, — и это влияет и на восприятие Гражданской войны.
Так, может быть, даже если вы считаете партийные истории изначально неудачной идеей, лучше, чтобы таких нарративов было больше и чтобы таким образом создавалась объемная картинка?
Как сказать. Это предполагает, что средний человек, непрофессионал, прочтет много текстов, отражающих разные векторы. То есть он прочтет и Шульгина, и Милюкова, и Керенского, и Деникина, и Шляпникова, и Суханова, и Джона Рида. Вряд ли, на самом деле, это реально. В России восприятие революции и Гражданской войны идет иначе, чем, скажем, во Франции. Во Франции было несколько поколений историков, которые опровергали друг друга в отношении к революции, каждый раз представляя новое политическое течение, и, соответственно, во Франции очень велико влияние историографии на историческое сознание. В России же те люди, которых я назвал, — Милюков, Деникин, Шульгин и так далее, — более влиятельны, чем какой-либо историк последующей эпохи. Влияние историков на восприятие российской революции очень мало. И я думаю, инерция такова, что оно не будет особенно возрастать и в этом году.
Почему же так происходит? Потому что был советский период и сейчас идет отторжение идеологизированности? Или, может, мало времени прошло?
Первая причина, традиционная, — филологоцентричность российской культуры. Для нас важны литературные тексты, и мы многое в истории воспринимаем через них. Это не хорошо и не плохо, это — реальность. Вторая причина — отчасти Вы правы, но и в эмиграции не появилось каких-то таких значимых текстов, которые мы бы просто перепечатали и сейчас читали. Третья — до сих пор сильно влияние партийных историй. Я думаю, что наш путь — не множить партийные нарративы, а посмотреть как-то иначе. И это очень важный вопрос воспитания исторической культуры. Кстати говоря, это вопрос к либерализму. Либералам надо не утверждать либеральную версию русской истории, потому что либералы не договорятся о какой-то единой версии русской истории. Им нужно просто делать свое дело, а именно — воспитывать критически мыслящую личность, критическое отношение к истории через критическое отношение к источнику. Если ты читаешь мемуары, то мемуарист точно где-то врет, и твоя интеллектуальная задача — понять, где. Вот это важно для понимания истории.
Если мы воспринимаем революцию так филологоцентрично, можете привести в пример какие-то моменты, когда наше восприятие сильно искажено этой литературной традицией?
Не только литературной, но и исторической. Наше видение революции — лениноцентрично, пусть даже у одних со знаком «плюс», а у других со знаком «минус». Но роль Ленина сильно преувеличена. Если бы Ленину где-нибудь в начале октября 1917 года упал на голову кирпич, конфликт между Временным правительством и Петроградским советом все равно состоялся бы. Пошел бы он по-другому, но у него все равно была бы внутренняя логика развития в сторону гражданской войны.
Мы видим революцию большевикоцентрично — нам кажется, что все происходило вокруг большевиков – и петроградоцентрично. Мне как жителю Санкт-Петербурга, конечно, это очень приятно, но, на самом деле, не только в Петрограде были интересные события, и октябрь, в отличие от февраля, был очень разным, и были очень разные события в разных местах, очень разные комбинации политические сил. Например, октябрь невозможно себе представить без Гельсингфорса — нынешние Хельсинки, потому что там происходило двойное отделение. С одной стороны, финские элиты все более откалывались, как айсберг, от России, а с другой стороны, российские гарнизоны и базы перестали подчиняться Временному правительству еще до октября.
Второй момент связан с литературой: мы воспринимаем Гражданскую войну как войну белых и красных. И все нынешние разговоры насчет национального примирения – тоже только про белых и красных. Но Гражданская война — это очень сложный процесс. И тут, честно говоря, того же Булгакова почитать — увидишь, что не только белые и красные. Английский историк Джонатан Смилл недавно написал книгу «Гражданские войны России: 1916 — 1926», и там видно, какой разной была ситуация в разных регионах.
А влияет ли на наше восприятие то, что мы любим проводить исторические параллели? Например, замечают, что даже календарь на 2017 год совпадает с 1917-м. Это мы чего-то ждем от современности, глядя туда?
Ну, мы всегда проводим какие-то исторические параллели, но, во-первых, исторические параллели — это интеллектуальный механизм ограниченного применения, а во-вторых, для того, чтобы работать с историческими аналогиями, нельзя рассматривать только какую-то одну аналогию. События не повторяются — один кусок напоминает одно, а другой кусок напоминает другое. Я думаю, что я сейчас скажу то, что, на самом деле, все и так понимают, но иногда не говорят. Юбилей — это колоссальный ресурс. Хочешь не хочешь, а вы меня спрашиваете про революцию в этом году, а не год назад. И одна из причин, почему мы интеллектуально не готовы к этому вопросу в этом году, почему нас не удовлетворит полученный интеллектуальный продукт, — мы не задавали этот вопрос десять лет.
Поэтому только одну вещь можно сейчас предсказать определенно — никакого консенсуса в этом году по поводу российской революции 1917 года не будет достигнуто. Общество не готово. Если мы не прорабатывали долгое время прошлое или даже отказались от каких-то вещей, к пониманию которых шли раньше, заменив это примитивными интерпретациями, — нет. В общественных процессах важен не результат, а процесс. Консенсуса не будет, но вот каким будет диалог — это очень важно. Если, как у нас сейчас часто водится, это будет комплекс монологов, где каждый кричит погромче, считая это сильным аргументом, — это одно качество дискуссии. Если люди имеют сильное мнение, но, по крайней мере, слышат аргумент другого, то это стать и ресурсом для политического образования, как мне кажется.
А вы бы лично каким хотели видеть процесс? О чем должны были бы люди поговорить в этой дискуссии?
О том, что им кажется интересным. Можно говорить о проблеме развилок, можно говорить о проблеме личной ответственности или о проблеме примирения. У всех своя повестка. У меня повестка — доказать обществу, что историки занимаются важным, полезным и интересным делом, такого понимания сейчас нет, потому что каждый второй считает себя специалистом в области истории. Потому что одна из причин многих проблем — недоверие общества, вполне обоснованное, к гуманитариям и, в особенности, к историкам. И показать, что есть то, о чем люди как-то не думают, но оно довольно важно. Но, опять же, нужно быть реалистом. Если, допустим, корпорации историков удастся хоть на полградуса сместить вектор отношения общества к исторической профессии, это тоже будет результат.